# Почему я не в чулане
Кого это вообще касается?
Один из многих вопросов, неизбежно всплывающих на любом полиаморном форуме, и обычно неоднократно — это вопрос про каминг‑аут в полиамории.
Те же вопросы появляются в социальных группах, посвящённых нетрадиционному сексу, и, как я думаю — в любой группе, посвящённой альтернативной сексуальности, которая только может прийти вам на ум.
Я большой сторонник открытости и прозрачности, и для этого есть много причин. На философском уровне я не верю, что можно получить что‑то, притворяясь тем, кем ты на самом деле не являешься, и я не вижу, как хоть кому‑то приносит пользу введение в заблуждение людей, которые избегали бы вас, если бы знали правду (по моему мнению, если кто‑то — например, ваша семья — любит вас только потому, что не знает всей правды о вас, то они на самом деле не любят вас. Они любят только своё воображаемое представление о вас, и эта любовь основана на условии того, что вы соглашаетесь не делать ничего, что могло бы разрушить это представление).
На практическом уровне это выражается в том, что тяжело найти похожих на вас людей, если все скрываются в чулане. Если я полиамор, и я нахожусь в комнате с десятью другими полиаморами, но ни один из нас не является открытым полиамором — то все 11 человек могут думать: «Ох, куда же я могу пойти, чтобы встретить других полиаморов? Это так сложно!»
Я слышал от множества людей заявления вроде «я не совершаю каминг‑аут, потому что никого не касается моя жизнь». Это правда — в некоторой степени, но с этой идеей есть проблемы.
Тем не менее, перед тем, как я поговорю о них, я хотел бы отвлечься немного и поговорить о том, как я рос.
В свои годы начальной и средней школы я рос на деревенском Среднем западе США. Вот тут я жил:
Видите группу деревьев справа? Там был мой дом. Мы жили в пригороде небольшого города Венанго в Небраске, с населением (на то время) в 242 человека.
Я съездил в Венанго уже взрослым, и рассказ об этой поездке, с кучей фотографий, опубликован в моём блоге тут (opens new window). Время не пошло городу на пользу. Он наполовину брошен; множество домов заколочены, и школа закрылась давным‑давно. И самое жуткое в этом — полное отсутствие детей. Мы остановились на игровой площадке за школой, когда посетили её. Всё оборудование на площадке было покрыто хорошим слоем ржавчины, и, когда мы повернули карусель, ржавчина посыпалась с неё лохмотьями. Я склонен считать, что если бы во всём городе оставался хотя бы один ребёнок, то игровая площадка не была бы настолько заброшенной.
Расти там мне было нелегко. Ребёнком я был стереотипным гиком; я интересовался моделями ракет, и у меня был компьютер TRS-80, единственный хоть какой‑то компьютер в радиусе 60 километров. (я знаю это потому, что единственным другим компьютером на осмысленном расстоянии был Apple II, принадлежащий владельцу бизнеса, в котором работала моя мама в соседнем городе, примерно в 45 минутах езды; компьютер использовался для ведения бухгалтерии).
В средней школе в моём классе было восемь человек, и это был самый большой за много лет класс в школе. Пока я изучал основы воздухоплавания, электроники и программирование на ассемблере для Z-80, основной темой для разговора моих приятелей было сравнение достоинств Денверских Бронко и Далласких Ковбоев — и этот вопрос часто вызывал большой накал страстей, но ответ на него так и не был найден, несмотря на то, как много раз он обсуждался.
Так что можно с уверенностью сказать, что я вырос в отчуждении от окружавших меня людей.
Что довольно неприятно. Я смог частично смирится с фактом отсутствия у меня друзей, когда родители купили мне модем на 300 бод, и буквально впервые в своей жизни я смог обнаружить, пусть и в первом приближении, похожих на меня людей.
Несмотря на всю мою отчуждённость, были у моего положения и плюсы. Одной из вещей, которую я заметил, пока рос, был бытовой бесцеремонный расизм, которым был пронизан Средний запад; люди вокруг меня были совершенно уверены в том, что белые лучше чернокожих, несмотря на то, что большинство из них буквально никогда не встречали чернокожего человека. Даже оставаясь изгоем, я всё ещё имел какие‑то привилегии; сложно сказать, насколько лучше или хуже всё бы обернулось, если бы я был темнокожим любителем футбола, или (что ещё хуже) гиком и при этом афроамериканцем.
Мои родители переехали во Флориду, когда я пошёл в старшие классы, так что в один момент в моём классе вместо 8 человек появилось две тысячи. Впервые в своей жизни я встретил людей, которые были похожи на меня. Я, само собой, всё ещё был в некотором роде изгоем для окружавших меня людей; то, что в школе были другие гики и нёрды, не означало, что мы не были в явном меньшинстве. Я тогда всё ещё был интровертом и болезненно скромным, но, по крайней мере, у меня был свой социальный круг, и это было в новинку для меня.
Но какое это отношение имеет к каминг‑ауту про полиаморию? Самое прямое.
После моего первого года в колледже я принял сознательное решение: я больше не хотел быть интровертом и стесняться. Я целенаправленно и систематически задался целью научиться навыкам, которые помогут мне добиться этого. Я начал выбирать для общения разных людей. Если я обнаруживал какую‑то социальную ситуацию, которая приносила мне дискомфорт, я сознательно продолжал помещать себя в неё.
Примерно в то же время я начал понимать, что я полиамор и склонен к нетрадиционным практикам. До колледжа я не был сексуально озабочен ни в каком смысле этого слова; я с трудом понимал, что мальчики и девочки различаются.
Но даже до того, как у меня появился интерес к сексу или отношениям, я уже знал, что я полиаморен, несмотря на то, что для этого не было языка. Сказки про прекрасную принцессу, поставленную перед необходимостью выбора между двумя женихами, никогда не казались мне особенно осмысленными; если принцессы живут в замках, что мне, как ребёнку, казалось совершенно подразумевающимся, то почему в замке не найдётся места для обоих?
И когда я только заинтересовался сексуальными отношениями, я сохранил это представление. Почему вообще я должен ожидать от кого‑то обещаний верности просто на том основании, что она мне понравилась? На первый взгляд эта идея казалась мне полностью лишённой смысла.
Похоже, что взросление в отчуждении имеет положительный побочный эффект; я обнаружил, что изоляция от общества неудобна, но не фатальна. Я узнал, что можно найти способы взаимодействия с людьми, похожими на меня, сначала онлайн, а потом и лично. И я узнал, что вещи типа «врождённой стеснительности» и «плохих социальных навыков» не были смертным приговором; они были особенностями, с которыми я мог научиться справляться и навыками, которые я мог получить.
Так что в этом смысле проведённое в изоляции детство не оставило на мне какого‑то особенного отпечатка. Я был достаточно устойчив, чтобы принимать решения о том, каким человеком я хочу быть, и потом находить способы быть им.
В 1990-х, что с точки зрения интернета совершенно допотопные времена, я начал работать над веб‑сайтом (The Wayback Machine начала сохранять раздел о полиамории только в 2000-х, по не вполне понятным для меня причинам).
Целью работы над этим сайтом было создание ресурса, который сочла бы ценным более молодая версия меня. Когда я только начал всю эту полиаморию, у меня не было возможности учиться на ошибках других людей, и мне приходилось делать мои собственные… и, хотя опыт — лучший учитель, иногда плата за обучение очень высока.
Сайт стал намного более популярным, чем я рассчитывал, что практически полностью лишило меня шанса на сохранение в тайне моей полиамории. Не то, чтобы до того этот шанс был больше, но тем не менее.
Так что я никогда не был в чулане. Даже чуть‑чуть.
Это возвращает нас к вопросу о том, кого это вообще касается.
И, на первый взгляд, позиция «никого не касается, с кем я в отношениях» имеет смысл… если отвлечься от того, что это в самом прямом смысле касается всех.
Мы живём в обществе, которое санкционирует только один вид отношений, и обычно стигматизирует другие.
Когда кто‑то носит обручальное кольцо и говорит между делом «Мы с женой вчера пошли поужинать», то этот человек валидирует эти социальные соглашения. Он, конечно, может сказать, что никого не касаются его романтические отношения; но само ношение обручального кольца — это акт публичного заявления о совершенно конкретном виде романтических отношений. И очень сложно говорить о том, что мы делаем, даже вскользь, без упоминания о людях, с которыми мы это делаем, и вида наших отношений с этими людьми.
Когда люди на полиаморных мероприятиях говорят про сохранение своей полиамории в секрете, самый частый предмет их разговора — это опасения реакции других людей на узнавание правды. В целом это сводится к очень простой идее: «Я хочу управлять информацией, в целях управления тем, как люди взаимодействуют со мной». Люди испытывают страх, что их будут избегать, и то, насколько люди готовы плясать под общественную дудку для управления информацией и создания впечатления нормальности, чтобы избежать этого страха, весьма примечательно.
У меня никогда не было страха перед реакцией людей на мою полиаморию (или сексуальные отклонения, или что‑либо ещё). Было бы приятно думать, что это из‑за того, что я настолько саморазвился и все такое, но на самом деле всё намного проще. Я знаю, что такое быть в полном отчуждении от окружающих. Я знаю, что могу пережить это. Я знаю, что я могу создавать свой собственный социальный круг и свою собственную семью. Я встречался с этим монстром под кроватью, и у него нет надо мной власти. Если под моей кроватью вдруг обнаружится монстр — ему следовало бы платить мне аренду, как и всем, кто тут живёт.
Я понимаю, что я в привилегированном положении. Я работаю на себя; мне не надо беспокоиться о консервативном работодателе, который уволит меня, если узнает, как я живу. Я не военный (согласно Единого кодекса военной юстиции, супружеская измена является преступлением, и наказывается увольнением с лишением прав и привилегий, тюрьмой, или и тем, и другим). Я не завишу финансово от семьи, которая откажется от меня, если узнает. У меня нет детей, которые могли бы оказаться под угрозой остаться без меня, или бывшей супруги, которая могла бы использовать полиаморию против меня на судебном заседании по вопросу опеки над детьми.
Так что я могу открыто говорить о том, кто я есть на самом деле, и мне не нужно беспокоиться о возможных страданиях из‑за этого.
И в этом вся суть.
В мире, в котором всем на самом деле не было бы дела до того, как мы живём нашу частную жизнь, никому бы не пришлось беспокоиться об этом. Никто не волновался бы за увольнение, или за отставку с позором, или за потерю детей из‑за полиамории. То, что есть люди, которым приходиться беспокоиться об этом, означает, что значительной части этого мира есть дело до того, как мы проводим свою жизнь в романтическом плане.
Полиамория, гомосексуальность, БДСМ и все остальные разновидности не одобряемых обществом структур отношений воспринимаются негативно частично из‑за того, что люди не часто видят их, и несложно очернить что‑то, что видишь не каждый день. Это похоже на расистов в Венанго, в глаза не видевших чёрного человека — когда у вас нет опыта личного наблюдения за чем‑то, намного легче проецировать на это все собственные страхи.
Когда те из нас, кто занимает достаточно привилегированную позицию, чтобы иметь возможность жить открыто, выберут жить открыто, тогда мы сможем создать видимый образ полиамории, который несколько затруднит остальным очернение или маргинализацию нас. Так что в этом смысле других людей очень касается то, до чего дошёл я; созданием институций, которые могут быть использованы против практикующих полиаморию людей, они добились этого, нравится нам это или нет. Созданием социальных ожиданий того, что люди в официально одобряемых отношениях могут афишировать свой статус в отношениях, а те, кто не состоит в таких — нет, общество добилось того, что все именно так.
Колумнист Дэн Сэвадж начал кампанию под названием It Gets Better (opens new window) (Становится лучше), направленную на геев и лесбиянок подросткового возраста. Часть компании — это описанные в этой статье (opens new window) действия, а именно: говорить, когда мы видим, что что‑то не так.
Если бы отчуждённый и бесправный я из 1977 года мог бы увидеть меня сейчас, в 2012, он был бы поражён. Человек, которым я являюсь сегодня, представляет из себя намного большее, чем просто ту версию меня, о которой я мечтал в начальных классах.
Но это потребовало большого объёма работы. И именно поэтому это важно. Тем, что я не скрываю то, каким я являюсь, я не просто живу свою жизнь без компромиссов, ровно тем способом, которым хочу; это облегчает жизнь другим людям, которые прямо сейчас не имеют социальной группы, к которой бы они ощущали свою причастность. Я думаю, что каждый, кто, как и я, находится в привилегированной позиции и имеет возможность совершить каминг‑аут без риска, оказывает услугу окружающим тем, что совершает его. И все становится лучше, потому что мы делаем выбор, который помогает сделать всё лучше.